1. Чем Эпикурейство отличается от гедонизма?
Из античных философов гедонизм впервые встречается у киренаиков, хотя отдельные его элементы мы можем найти и у Демокрита. Эпикуреизм это конкретная философская школа, соединившая в своей этике гедонизм и эвдемонизм (счастье у эпикурейцев считается наивысшим из удовольствий).
2. Философию Эпикура обычно называют гедонизмом — учением об удовольствии как о высшей цели человека.
Однако в действительности оно ближе к эвдемонизму — учению о счастье как о главной цели.
3. Согласно Эпикуру, смерть — это конец как тела, так и души, и поэтому не стоит бояться.
4. Что согласно Эпикуру является главной целью философии?
Главную цель философии эпикурейство видело в том, чтобы научить человека счастливой жизни, ибо всё остальное несущественно.
5. Что с точки зрения Эпикура мешает человеку быть счастливым?
Согласно Эпикуру, люди несчастны потому, что не могут себя ограничивать в потребностях и, получив одно удовольствие, стремятся к следующему. Каждый раз им чего-то не хватает, отсюда — страдание.
Эпику́р (др.-греч. Ἐπίκουρος; 342/341 до н. э., Самос — 271/270 до н. э., Афины) — древнегреческий философ, основатель эпикуреизма в Афинах («Сад Эпикура»).
Эпикур и его последователи были известны тем, что ели простую пищу и обсуждали широкий круг философских вопросов. Он открыто позволял женщинам и рабам вступать в его школу. Они прочли более трехсот произведений, которые, как предполагают, написал Эпикур, сохранились только три письма (к Геродоту, к Пифоклу, к Менекею), два сборника афоризмов и изречений («Главные мысли» и «Ватиканское собрание»), фрагменты сочинений.
Бóльшая часть знаний об учении и жизни Эпикура исходит от более поздних авторов, в частности сочинение историка Диогена Лаэртского (Лаэрция) «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов», «О природе вещей» Лукреция Кара, Филодема из Гадары, Секста Эмпирика, Цицерона.
Для Эпикура целью философии являлась помощь людям в достижении счастья, безмятежной жизни, характеризующейся атараксией (спокойствие и свобода от страхов) и апонией (отсутствие боли).
Он утверждал, что люди лучше всего могут заниматься философией, проживая самодостаточную жизнь в окружении друзей. Он учил, что корень всех человеческих неврозов заключается в отрицании смерти и в склонности всех людей предполагать, что смерть ужасна и болезненна, что, в свою очередь, приводит к ненужному беспокойству, эгоистичному самозащитному поведению и лицемерию.
Согласно Эпикуру, смерть есть конец и тела, и души, и поэтому её не следует бояться. Эпикур учил, что, хотя Боги и существуют, они не участвуют в человеческих делах. Он считал, что людям следует вести себя этично не потому что Боги накажут или наградят их за их действия, но потому что аморальное поведение будет обременять из чувства вины и мешать им достигнуть атараксии.
Как и Аристотель, Эпикур был эмпиристом, что означает, он верил, что чувства являются единственным надежным источником знаний о мире. Подобно Демокриту Эпикур учил, что вселенная бесконечна и вечна, и что все сущее сделано из крошечных, невидимых частиц, атомов. Все явления, происходящие в естественном мире, в конечном счете, являются результатом движения и взаимодействия атомов в пустом пространстве. В отличие от Демокрита, Эпикур предлагал идею атомного «отклонения», которая утверждает, что атомы могут отклоняться от их ожидаемого поведения, тем самым позволяя людям обладать свободной волей в детерминированной вселенной.
Несмотря на свою популярность, эпикурейские учения с самого начала вызывали споры. Эпикуреизм достиг своей наивысшей популярности во времена поздней Римской республики. Он вымер в поздней античности, из-за враждебности со стороны раннего Христианства.
Учение Эпикура постепенно стало более широко известным в пятнадцатом веке с повторным открытием важных текстов, но его идеи не стали приемлемыми до семнадцатого века, когда французский католический священник Пьер Гассенди возродил их модифицированную версию, которую также продвигали другие писатели, включая Уолтера Чарлтона и Роберта Бойля. Его влияния значительно выросло во время и после Эпохи Просвещения, глубоко воздействуя на идеи основных мыслителей, включая Джона Локка, Томаса Джефферсона, Иеремии Бентама и Карла Маркса.
Сады Эпикура
Основатель эпикуреизма в Афинах («Сад Эпикура») развил Аристиппову этику наслаждений в сочетании с Демокритовым учением об атомах.
В Афинах Эпикур со своими учениками поселился в купленном им саду (отсюда наименование эпикурейцев: «философы Сада»). Над входом туда висело изречение: «Гость, тебе здесь будет хорошо. Здесь удовольствие — высшее благо».
Преимущественное значение Эпикур уделял этике и воспитанию человека. Эпикур стремился дать практическое руководство для жизни (этику); этому служила физика (натурфилософия), а последней — логика.
Учение Эпикура о природе, по сути дела, демокритическое учение: бесконечно число и разнообразие спонтанно развивающихся миров, представляющих собой результат столкновения и разъединения атомов, помимо которых не существует ничего, кроме пустого пространства.
В пространстве между этими мирами (в «междумириях»), бессмертные и счастливые, живут боги, не заботясь о мире и людях. Таким же образом возникают и исчезают живые существа, а также душа, которая состоит из тончайших, легчайших, наиболее круглых и подвижных атомов. Познание природы не есть самоцель, оно освобождает человека от страха суеверий и вообще религии, а также от боязни смерти.
Это освобождение необходимо для счастья и блаженства человека, сущность которых составляет наслаждение, но это не простое чувственное наслаждение устойчиво, ибо оно не зависит от внешних помех. Благодаря разуму, дару богов, за который они не требуют никакой благодарности, стремления должны приводиться в согласие (симметрию), предполагающее наслаждение, причём одновременно достигается не нарушаемое неприятными переживаниями спокойствие, невозмутимость (атараксия), в которых и заключается истинное благочестие.
Эпикур призывал человека соизмерять наслаждение, которое он получает, с возможными последствиями. «Смерть не имеет к нам никакого отношения, когда мы живы, смерти ещё нет, когда она приходит, то нас уже нет», — утверждал философ. К общественности (особенно государству и культу) мудрец должен относиться дружественно, но сдержанно.
Девизы и афоризмы Эпикура:«Живи уединённо!» Спрашивай себя каждый вечер, что ты сделал хорошего. Имей всегда в своей библиотеке новую книгу, в погребе — полную бутылку, в саду — свежий цветок.
Всегда работай. Всегда люби. Люби жену и детей больше самого себя. Не жди от людей благодарности и не огорчайся, если тебя не благодарят. Наставление вместо ненависти, улыбка вместо презрения.
Нельзя жить приятно, не живя разумно, нравственно и справедливо, и, наоборот, нельзя жить разумно, нравственно и справедливо, не живя приятно.
Смерть для человека — ничто, так как, когда мы существуем, смерть еще не присутствует, а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем.
Из крапивы извлекай нитки, из полыни — лекарство. Нагибайся только затем, чтобы поднять павших. Имей всегда больше ума, чем самолюбия.
Из всего того, что мудрость доставляет тебе для счастья всей жизни, самое важное есть обладание дружбой.
Поблагодарим мудрую природу за то, что нужное она сделала легким, а тяжёлое — ненужным.
Конечная цель блаженной жизни — телесное здоровье и душевная безмятежность
Мудрый выбирает себе друга веселого и сговорчивого.
Эпикурейцы считали, что для счастливой жизни человеку необходимо:
- Отсутствие телесного страдания;
- Невозмутимость души;
- Дружба.
Источник: https://bubligum9000.livejournal.com/33445.html
Эпикур: Письмо к Менекею
Эпикур (341–270 гг. до н.э.) «Письмо к Менекею» (Тит Лукреций О природе вещей)
Эпикур Менекею шлет привет.
Пусть никто в молодости не откладывает занятий философией, а в старости не утомляется занятиями философией: ведь для душевного здоровья никто не может быть ни недозрелым, ни перезрелым. Кто говорит, что заниматься философией еще рано или уже поздно, подобен тому, кто говорит, будто быть счастливым еще рано или уже поздно. Поэтому заниматься философией следует и молодому и старому: первому — для того, чтобы он и в старости остался молод благами в доброй памяти о прошлом, второму — чтобы он был и молод и стар, не испытывая страха перед будущим. Стало быть, надобно подумать о том, что составляет наше счастье, — ведь когда оно у нас есть, то все у нас есть, а когда его у нас нет, то мы на все идем, чтобы его заполучить.
Итак, и в делах твоих, и в размышлениях следуй моим всегдашним советам, полагая в них самые основные начала хорошей жизни. Прежде всего верь, что бог есть существо бессмертное и блаженное, ибо таково всеобщее начертание понятия о боге; и поэтому не приписывай ему ничего, что чуждо бессмертию и несвойственно блаженству, а представляй о нем лишь то, чем поддерживается его бессмертие и его блаженство. Да, боги существуют, ибо знание о них — очевидность; но они не таковы, какими их полагает толпа, ибо толпа не сохраняет их [в представлении] такими, какими полагает. Нечестив не тот, кто отвергает богов толпы, а тот, кто принимает мнения толпы о богах, ибо высказывания толпы о богах — это не предвосхищения, а домыслы, и притом ложные. Именно в них утверждается, будто боги посылают дурным людям великий вред, а хорошим — пользу: ведь люди привыкли к собственным достоинствам и к подобным себе относятся хорошо, а все, что не таково, считают чуждым.
Привыкай думать, что смерть для нас — ничто: ведь все и хорошее и дурное заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущений. Поэтому если держаться правильного знания, что смерть для нас — ничто, то смертность жизни станет для нас отрадна; не оттого, что к ней прибавится бесконечность времени, а оттого, что от нее отнимется жажда бессмертия. Поэтому ничего нет страшного в жизни тому, кто по настоящему понял, что нет ничего страшного в не-жизни. Поэтому глуп, кто говорит, что боится смерти не потому, что она причинит страдания, когда придет, а потому, что она причинит страдания тем, что придет; что присутствием своим не беспокоит, о том вовсе напрасно горевать заранее. Стало быть, самое ужасное из зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения; когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет. Таким образом, смерть не существует ни для живых, ни для мертвых, так как для одних она сама не существует, а другие для нее сами не существуют. Большинство людей то бегут смерти как величайшего из 126. зол, то жаждут ее как отдохновения от зол жизни. А мудрец не уклоняется от жизни и не боится не-жизни, потому что жизнь ему не мешает, а не-жизнь не кажется злом. Как пищу он выбирает не более обильную, а самую приятную, так и временем он наслаждается не самым долгим, а самым приятным. Кто советует юноше хорошо жить, а старцу хорошо кончить жизнь, тот неразумен не только потому, что жизнь ему мила, но еще и потому, что умение хорошо жить и хорошо умереть — это одна и та же наука. Но еще хуже тот, кто сказал: хорошо не родиться.
Если ж родился — сойти поскорее в обитель аида (*прим. стих Феогнида, 427 (пер. В. В. Вересаева).)
Если он говорит так по убеждению, то почему он не уходит из жизни? Ведь если это им твердо решено, то это в его власти. Если же он говорит это в насмешку, то это глупо, потому что предмет совсем для этого не подходит.
Нужно помнить, что будущее — не совсем наше и не совсем не наше, чтобы не ожидать, что оно непременно наступит, и не отчаиваться, что оно совсем не наступит. Сходным образом и среди желаний наших следует одни считать естественными, другие — праздными; а среди естественных одни — необходимыми, другие — только естественными; а среди необходимых одни — необходимые для счастья, 128. другие — для спокойствия тела, третьи — просто для жизни. Если при таком рассмотрении не допускать ошибок, то всякое предпочтение и всякое избегание приведет к телесному здоровью и душевной безмятежности, а это — конечная цель блаженной жизни. Ведь все, что мы делаем, мы делаем затем, чтобы не иметь ни боли, ни тревоги; и когда это наконец достигнуто, то всякая буря души рассеивается, так как живому существу уже не надо к чему-то идти, словно к недостающему, и чего-то искать, словно для полноты душевных и телесных благ. В самом деле, ведь мы чувствуем нужду в наслаждении только тогда, когда страдаем от его отсутствия; а когда не страдаем, то и нужды не чувствуем. Потому мы и говорим, что наслаждение есть и начало и конец блаженной жизни; его мы познали как первое благо, сродное нам, с него начинаем всякое предпочтение и избегание и к нему возвращаемся, пользуясь претерпеванием как мерилом всякого блага.
Так как наслаждение есть первое и сродное нам благо, то поэтому мы отдаем предпочтение не всякому наслаждению, но подчас многие из них обходим, если за ними следуют более значительные неприятности; и наоборот, часто боль мы предпочитаем наслаждениям, если, перетерпев долгую боль, мы ждем следом за нею большего наслаждения. Стало быть, всякое наслаждение, будучи от природы родственно нам, есть благо, но
не всякое заслуживает предпочтения; равным образом и всякая боль есть зло, но не всякой боли следует избегать; а надо обо всем судить, рассматривая и соразмеряя полезное и неполезное — ведь порой мы и на благо смотрим как на зло и, напротив, на зло — как на благо.
Самодовление мы считаем великим благом, но не с тем, чтобы всегда пользоваться немногим, а затем, чтобы довольствоваться немногим, когда не будет многого, искренне полагая, что роскошь слаще всего тем, кто нуждается в ней меньше всего, и что все, чего требует природа, легко достижимо, а все излишнее — трудно достижимо. Самая простая снедь доставляет не меньше наслаждения, чем роскошный стол, если только не
страдать от того, чего нет; даже хлеб и вода доставляют величайшее из наслаждений, если дать их тому, кто голоден. Поэтому привычка к простым и недорогим кушаньям и здоровье нам укрепляет, и к насущным жизненным заботам нас ободряет, и при встрече с роскошью после долгого перерыва делает нас сильнее, и позволяет не страшиться превратностей судьбы.
Поэтому когда мы говорим, что наслаждение есть конечная цель, то мы разумеем отнюдь не наслаждения распутства или чувственности, как полагают те, кто не знают, не разделяют или плохо понимают наше учение, — нет, мы разумеем свободу от страданий тела и от смятений души. Ибо не бесконечные попойки и праздники, не
наслаждение мальчиками и женщинами или рыбным столом и прочими радостями роскошного пира делают нашу жизнь сладкою, а только трезвое рассуждение, исследующее причины всякого нашего предпочтения и избегания и изгоняющее мнения, поселяющие великую тревогу в душе.
Начало же всего этого и величайшее из благ есть разумение; оно дороже даже самой философии, и от него произошли все остальные добродетели. Это оно учит, что нельзя жить сладко, не живя разумно, хорошо и праведно, и [нельзя жить разумно, хорошо и праведно], не живя сладко: ведь все добродетели сродни сладкой жизни и сладкая жизнь неотделима от них.
Кто, по-твоему, выше человека, который и о богах мыслит благочестиво, и от страха перед смертью совершенно свободен, который размышлением постиг конечную цель природы, понял, что высшее благо легко исполнимо и достижимо, а высшее зло или недолго, или нетяжко, который смеется над судьбою, кем-то именуемой владычицею всего, [и вместо этого утверждает, что иное происходит по неизбежности], иное по случаю, а иное зависит от нас, — ибо ясно, что неизбежность безответственна, случай неверен, а зависящее от нас ничему 134. иному не подвластно и поэтому подлежит как порицанию, так и похвале. В самом деле, лучше уж верить басням о богах, чем покоряться судьбе, выдуманной физиками (*прим. выпад против детерминизма Демокрита), — басни дают надежду умилостивить богов почитанием, в судьбе же заключена неумолимая неизбежность. Точно так же и случай для него и не бог, как для толпы, потому что действия бога не бывают беспорядочны; и не бессознательная причина, потому что он не считает, будто случай дает человеку добро и зло, определяющие его блаженную жизнь, а считает, что случай выводит за собой лишь начала больших благ или зол. Поэтому и полагает мудрец, что лучше с разумом быть несчастным, чем без разума быть счастливым: всегда ведь лучше, чтобы хорошо задуманное дело не было обязано успехом случаю.
Обдумывай же эти и подобные советы днем и ночью, сам с собою и с тем, кто похож на тебя, и тебя не постигнет смятение ни наяву, ни во сне, а будешь ты жить, как бог среди людей. Ибо кто живет среди бессмертных благ, тот и сам ни в чем не сходствует со смертными.
Эпикур письмо Геродоту
Эпикур Геродоту шлет привет.
Кто не может, Геродот, тщательно изучать все, что мы написали о природе, и вникать в более пространные сочинения наши, для тех я уже составил обзор всего предмета, достаточный, чтобы удержать в памяти хотя бы самое главное. Я хотел, чтобы это помогало тебе в важных случаях всякий раз, как придется взяться за изучение природы. Да и те, кто уже достиг успеха в рассмотрении целого, должны помнить основные черты облика всего предмета: общее движение мысли часто 6ывает нам нужно, а подробности – не так часто. К этим общим чертам и приходится нам обращаться,постоянно памятуя столько, сколько нужно бывает и для самого общего движения мысли о предмете, и для всемерной точности подробностей, то есть хорошо усвоив и запомнив самые основные черты.
В самом деле, главным признаком совершенного и полного знания является умение быстро пользоваться бросками мысли, [а это бывает, когда все] сводится к простым основам и словам. Ибо кто не может в кратких словах охватить все, что изучается по частям, тот не может познать толщу всего охватываемого. И вот, так как такой путь полезен для всех, кто освоился с исследованием природы, то я, отдавший исследованию природы постоянные свои усилия и достигший жизненного мира прежде всего благодаря ему, составил для тебя и нижеследующий обзор, заключающий в себе основы всего учения.
Итак, прежде всего, Геродот, следует понять то, что стоит за словами, чтобы можно было свести к ним для обсуждения все наши мнения, разыскания, недоумения, чтобы в бесконечных объяснениях не оставались они необсужденными, а слова не были пустыми. В самом деле, если только мы хотим свести к чему-то наши разыскания, недоумения, мнения, то нам необходимо при каждом слове видеть его первое значение, не нуждающееся в доказательстве. И затем мы должны во всем держаться ощущений, держаться наличных бросков мысли или любого иного критерия, держаться испытываемых нами претерпеваний – и это даст нам средства судить об ожидающем и неясном. А уже разобравшись с этим, следует переходить к рассмотрению неясного.
Прежде всего: ничто не возникает из несуществующего, – иначе все возникало бы из всего, не нуждаясь ни в каких семенах. И если бы исчезающее разрушалось в несуществующее, все давно бы уже погибло, ибо то, что получается от разрушения, не существовало бы. Какова Вселенная теперь, такова она вечно была и вечно будет, потому что изменяться ей не во что, – ибо, кроме Вселенной, нет ничего, что могло бы войти в нее, внеся изменение.
Далее //это он говорит и в начале «Большого обзора», и в I книге «О природе»// , Вселенная есть [тела и пустота]. Что существуют тела, это всюду подтверждает наше ощущение, на которое, как сказано, неизбежно должно опираться наше рассуждение о неясном; а если бы не существовало того, что мы называем пустотой, простором или неосязаемой природой, то телам не было бы где двигаться и сквозь что двигаться, – между тем как очевидно, что они движутся. Помимо же тел и пустоты, ни постижением, ни сравнением с постигаемым нельзя помыслить никакого иного самостоятельного естества, а только случайные или неслучайные свойства таковых.
Далее //это он повторяет и в I, XIV и XV книгах «О природе», и в «Большом обзоре»//, иные из тел суть сложные; а иные – такие, из которых составлены сложные. Эти последние суть атомы, неделимые и неизменяемые, В самом деле, не всему, что есть, предстоит разрушиться в небытие: иное настолько крепко, что выстоит и в разложении сложностей благодаря природной своей плотности и потому, что разлагаться ему не с чего и невозможно. Стало быть, начала по природе своей могут быть лишь телесны и неделимы.
Далее, Вселенная беспредельна. В самом деле, что имеет предел, то имеет край; а край – это то, на что можно смотреть со стороны; стало быть, края Вселенная не имеет, а значит, и предела не имеет. А что не имеет предела, то беспредельно и неограниченно. Беспредельна Вселенная как по множеству тел, так и по обширности пустоты. В самом деле, если бы пустота была беспредельна, а множество тел предельно, то они бы не держались в одном месте, а носились бы рассеянными по беспредельной пустоте, не имея ни сдержки, ни отпора; а если бы пустота была предельна, в ней негде было бы существовать беспредельному множеству тел.
К тому же атомы тел, неделимые и сплошные, из которых составляется и в которые разлагается все сложное, необъятно разнообразны по виду, – ибо не может быть, чтобы столько различий возникло из объятного количества одних и тех же видов. В каждом виде количество подобных атомов совершенно беспредельно, но количество разных видов не совершенно беспредельно, а лишь необъятно. //Ведь он говорит ниже, что внутреннее деление совершается не до бесконечности: такую оговорку он делает, чтобы не подумали, будто раз качества вещей изменчивы, то и по величине атомы отличаются от совершенной бесконечности.//
Движутся атомы непрерывно и вечно //и с равной скоростью, как говорит он ниже, – ибо в пустоте одинаково легок ход и для легкого и для тяжелого//: одни – поодаль друг от друга, а другие – колеблясь на месте, если они случайно сцепятся или будут охвачены сцепленными атомами. Такое колебание происходит потому, что природа пустоты, разделяющей атомы, неспособна оказать им сопротивление; а твердость, присущая атомам, заставляет их при столкновении отскакивать настолько, насколько сцепление атомов вокруг столкновения дает им простору. Начала этому не было, ибо и атомы и пустота существуют вечно. //Ниже он говорит, что атомы не имеют никаких иных свойств, кроме вида, величины и веса; что до цвета, то он меняется в зависимости от положения атомов, как сказано в «Двенадцати основах». Величина для атомов возможна не всякая; так, никакой атом не доступен чувству зрения.// Напомнив обо всем этом столь длинною речью, мы представляем достаточный очерк наших соображений о природе сущего.
Далее, миры бесчисленны, и некоторые схожи с нашим, а некоторые несхожи. В самом деле, так как атомы бесчисленны (как только что показано), они разносятся очень и очень далеко, ибо такие атомы, из которых мир возникает или от которых творится, не расходуются полностью ни на один мир, ни на ограниченное число их, схожих ли с нашим или несхожих. Стало быть, ничто не препятствует бесчисленности миров.
Далее, существуют оттиски, подобовидные плотным телам, но гораздо более тонкие, чем видимые предметы. В самом деле, вполне могут возникнуть в окрестном воздухе и такие отслоения, и такие средства для образования полых и тонких поверхностей, и такие истечения, которые сохраняют без изменения положение и движение твердых тел. Эти оттиски называем мы «видностями». А так как движение через пустоту не препятствуется никаким сопротивлением, то всякое объятное расстояние покрывается с невероятной скоростью, ибо медленность и скорость – это то же, что сопротивление и отсутствие сопротивления. Конечно, при этом само движущееся тело за промежутки времени, уловимые только разумом, отнюдь не попадает сразу в несколько мест, ибо это немыслимо; оно достигает нас лишь за время, уловимое ощущением, да и то движение исходит не из того места в беспредельности, откуда мы его улавливаем, ибо [само ощущение] подобно столкновению, хотя бы до того никакого столкновения не было и скорость оставалась неизменной. Это положение также полезно держать в памяти. Что видности бывают наитончайшими, этому не противоречат никакие наблюдения. Потому и скорость их наивеличайшая, что каждая находит в беспредельности проход по себе и не встречает никаких или почти никаких препятствий, тогда как бесконечное большинство атомов тотчас сталкивается с каким нибудь препятствием.
Кроме того, само возникновение видностей совершается быстро, как мысль. От поверхностей тел происходит непрерывное истечение, незаметное лишь потому, что умаление возмещается пополнением. Такое истечение долго сохраняет положение и порядок атомов твердого тела, хотя иногда и оно оказывается смятенным, и возникающие в воздухе составы истончаются, не имея необходимой глубины наполнения; да и другие бывают способы образования таких естеств. В самом деле, все это не противоречит свидетельствам ощущений, если обратить внимание на то, каким образом через ощущения доходят к нам извне и наглядности, и их взаимодействия.
Далее, надобно полагать, что именно оттого, что в нас входит нечто извне, мы способны и видеть [формы], и мыслить их. В самом деле, ведь внешние предметы ни через воздух между ними и нами, ни через лучи или иные истечения от нас к ним не могут отпечатлеть в нас свой природный цвет и форму так, как могут это сделать через оттиски, сохраняющие цвет и форму предметов, проникающие по мере величины своей в наше зрение и мысль и движущиеся с большой скоростью. По этой-то причине они и дают представление о едином и целом предмете, и сохраняют то же взаимодействие, что и в исходном предмете, будучи поддерживаемы оттуда соответственным колебанием атомов в глубине плотного тела. И какое бы в бросках нашей мысли или органах чувств ни воспринималось нами представление о форме или о других свойствах предмета, форма эта есть форма плотного тела, возникающая или от непрерывного похождения видностей, или от последнего их остатка. А ложность и ошибочность всегда приходят уже вместе с мнением, когда ожидается подтверждение или неподтверждение, но ни подтверждение, ни неподтверждение не наступает //причина этого – движение в нас самих, сопутствующее образному броску мысли, но отличное от него: из-за этого-то отличия и возникает ложность//.
В самом деле, такие видения, какие мы получаем от изваянии, или во сне, или от других бросков мысли и прочих наших орудий суждения, никогда не могли бы иметь сходство с предметами сущими и истинными, если бы не существовало чего-то, долетающего до нас; но в них не могли бы иметь место ошибки, если бы мы не получали в себе самих еще какого-то движения, хоть и связанного [с вообразительным броском], но и отличного от него; если это движение не подтверждается или опровергается, то возникает ложность, если же подтверждается или не опровергается, то возникает истина. Этого положения должны мы крепко держаться, чтобы не отбрасывать критериев, основанных на очевидности, но и не допускать беспорядка от ошибки, принятой за истину.
Далее, слышание возникает от истечения, исходящего от предмета, который говорит, звучит, шумит или как-нибудь иначе возбуждает слух. Это истечение рассеивается на плотные частицы, подобные целому и сохраняющие взаимодействие и своеобразное единство по отношению к своему источнику; оно-то и вызывает по большей части восприятие предмета-источника или по крайней мере обнаруживает его внешнее присутствии, – ибо без доносящегося оттуда взаимодействия частиц восприятие было бы невозможно. Поэтому не надо думать, что это самый воздух меняет вид от испускаемого голоса или чего-нибудь подобного – такого преобразования воздуха от голоса было бы заведомо недостаточно; нет, это удар, происходящий в нас при испускании голоса, тотчас производит вытеснение некоторых плотностей, образующих поток дыхания, и от этого в нас возникает слуховое претерпевание. Точно так же и обоняние, подобно слуху, не могло бы вызвать претерпевание, если бы от предмета не доносились частицы, соразмерные возбуждению органа этого чувства; иные возбуждают его беспорядочно и неприятно, иные – мирно и приятно.
Далее, следует полагать, что атомы не обладают никакими свойствами видимых предметов, кроме как формой, весом, величиною и теми свойствами, которые естественно связаны с формой. Ибо всякое свойство переменчиво, атомы же неизменны–ведь необходимо, чтобы при разложении сложного оставалось нечто прочное и неразложимое, благодаря чему перемены совершались бы не в ничто и не из ничего, а по большей части путем перемещений, иногда же путем прибавления и убавления. Поэтому необходимо, чтобы перемещаемые частицы были неразрушимы и свободны от качеств меняющегося тела, имея лишь собственные плотности и собственную форму: они-то и должны быть неизменны. В самом деле, мы видим, что когда от убавления тело меняет форму, то форма все же остается ему присуща, тогда как свойства, не будучи присущи меняющемуся телу, не остаются при нем, как форма, а исчезают из него. Так вот, того, что остается, и бывает достаточно для образования различий между сложными телами, потому что необходимо, чтобы хоть что-то оставалось, а не разрушалось в ничто.
Далее, не следует полагать, будто атомы бывают любой величины, – этому противоречат видимые явления. Следует полагать, что величина их небезразлична: при таком допущении лучше объяснится то, что происходит в наших ощущениях и претерпеваниях. Для объяснения разницы в свойствах вещей нет нужды, чтобы атомы были любой величины; кроме того, будь это так, до нас должны были бы доходить даже атомы, доступные зрению, однако этого никогда не бывает, и даже представить себе зримые атомы невозможно. Кроме того, не следует думать, будто в ограниченном теле существует бесконечное множество плотных частиц какой бы то ни было величины. Поэтому не только нужно отвергнуть делимость до бесконечности на меньшие и меньшие части, ибо этим все лишится стойкости и окажется, что при нашем понимании сложных тел сущее будет, дробясь, разлагаться в ничто; нужно полагать, что даже в конечных телах переход к меньшим и меньшим частям не может совершаться до бесконечности. В самом деле, раз сказав, что в предмете существует бесконечное множество плоских частиц какой бы то ни было величины, уже невозможно представить величину этого предмета ограниченной: ведь ясно, что и бесчисленные плотные частицы имеют какую-то величину, а в таком случае, какова бы она ни была, величина предмета окажется бесконечной. Каждый ограниченный предмет имеет предел, хотя бы и не видимый глазом; то, что следует за ним, нельзя не представить себе точно таким же, а следуя таким образом дальше и дальше, мы приходим мыслью к бесконечности.
Мельчайшие воспринимаемые частицы следует мыслить не совсем такими, как имеющие протяженность, но и не совсем иными: у них есть нечто общее с частицами протяженными, но они не допускают разъятая на части. А если мы, исходя из этого общего, представим себе такую частицу разъятой на части, одну здесь, другую там, то обе части должны представиться нам одинаково [самостоятельными], и смотреть на них придется порознь, сперва на одну, потом на другую, а не на совпадение их и не на соприкосновение; и каждая из них сама по себе будет мерилом величин – в большом их будет много, а в малом – мало. Вот по такому подобию следует мыслить и мельчайшие частицы атома; от чувственно зримых частиц отличает их, понятным образом, меньшая величина, однако же подобие сохраняет силу; именно в силу этого подобия утверждали мы, что атом меняет величину, только считали ее гораздо меньшей. А эти мельчайшие и несоставные частицы следует считать тем пределом длины, который служит мерилом для атомов, меньших и больших, и применяется при умственном рассмотрении невидимых предметов. Общие черты этих частиц и тех, неизменных, вполне достаточны для обоснования всего вышесказанного; но соединение таких частиц в силу их собственного движения невозможно.
Далее, применительно к бесконечности слова «верх» и «низ» нельзя употреблять в значении «самое верхнее» и «самое нижнее». Однако мы знаем, что оттуда, где мы стоим, можно до бесконечности продолжать пространство вверх, а из любого мыслимого места – до бесконечности вниз, а все же оно никогда не покажется нам одновременно и ниже и выше одного и того же места, потому что это невозможно помыслить. Стало быть, невозможно представить только одно мыслимое движение вверх до бесконечности и только одно – вниз до бесконечности, даже если движение от наших голов кверху десять тысяч раз будет приходить к ногам вышестоящих, а движение от нас книзу – к головам нижестоящих. В самом деле, движение в целом не теряет противоположностей своего направления, будучи даже помыслено в бесконечности.
Далее, когда атомы несутся через пустоту, не встречая сопротивления, то они должны двигаться с равной скоростью. Ни тяжелые атомы не будут двигаться быстрее малых и легких, если у них ничто не стоит на пути, ни малые быстрее больших, если им всюду открыт соразмерный проход и нет сопротивления; это относится и к движению вверх или вбок – от столкновений, и к движению вниз – от собственной тяжести. В самом деле, когда тело обладает тем или иным движением, оно будет двигаться быстро, как мысль, пока сила толчка не встретит сопротивления или вовне, или в собственной тяжести тела. Правда, могут возразить, что хоть атомы движутся и с равною скоростью, однако сложные тела движутся одни быстрее, другие медленнее. Но это потому, что атомы, собранные в телах, стремятся в одно место лишь в течение мельчайших непрерывных промежутков времени; но уже в умопостигаемые промежутки времени это место будет иное – атомы постоянно сталкиваются, и от этого в конце концов движение становится доступно чувству. И неправильны будут домыслы, будто среди невидимых частиц и в умопостигаемые промежутки времени возможно непрерывное движение: ведь истинно только то, что доступно наблюдению или уловляется броском мысли.
Далее, опираясь на наши ощущения и претерпевания [ибо Это вернейшая опора для суждений], необходимо усмотреть, что душа есть тело из тонких частиц, рассеянное по всему нашему составу; оно схоже с ветром, к которому примешана теплота, и в чем-то больше сходствует с ветром, а в чем-то – с теплотой; но есть в ней и [третья] часть, состоящая из еще того более тонких частиц и поэтому еще теснее взаимодействующая с остальным составом нашего тела. Свидетельство всему этому – душевные наши способности, претерпевания, возбудимость, движение мысли и все, без чего мы погибаем. При этом следует полагать, что именно душа является главной причиною ощущений; но она бы их не имела, не будь она замкнута в остальном составе нашего тела. А состав этот, позволив душе стать такою причиною, приобретает и сам от нее такое свойство, однако же не все свойства, какие у нее есть. Поэтому, лишаясь души, он лишается и чувств, так как способность к чувствам была не в нем самом; он лишь доставлял эту способность чему-то иному, вместе с ним рожденному, а это последнее, развив эту способность с помощью движения, сразу и в себе производило свойство чувствительности, и телу его сообщало через свою с ним смежность и взаимодействие, как я о том уже сказал.
Поэтому, пока душа содержится в теле, она не теряет чувствительности даже при потере какого-либо члена: с разрушением ее покрова, полным или частичным, погибают и частицы души, но пока от нее что-то остается, оно будет иметь ощущения. Остальной же наш состав, оставаясь полностью или частично после того как удалится то сколь угодно малое количество атомов, которое составляет природу души, ощущений уже иметь не будет. Наконец, когда разрушается весь наш состав, то душа рассеивается и не имеет более ни прежних сил, ни движений, а равным образом и ощущений. Ибо невозможно вообразить, чтобы она сохраняла ощущения иначе, как в своем теперешнем складе, и чтобы она сохранила теперешние движения, когда окружающий покров будет уже не тот, в котором они теперь совершаются. //В других местах он говорит еще, что душа состоит из атомов самых гладких и круглых, очень отличных даже от атомов огня; что часть ее неразумна и рассеяна по всему телу, тогда как разумная часть находится в груди, что явствует из чувства страха и радости, что сон наступает оттого, что частицы души, рассеянные по всему составу, стекаются или растекаются, а потом сбиваются от толчков; и что семя собирается со всех частей тела.//
В самом деле, не надо забывать, что так называемое «бестелесное» в обычном словоупотреблении есть то, что может мыслиться как нечто самостоятельное; но ничто бестелесное не может мыслиться как самостоятельное, кроме лишь пустоты; пустота же не может ни действовать, ни испытывать действие, она лишь допускает движение тел сквозь себя. Поэтому те, кто утверждает, что душа бестелесна, говорят вздор: будь она такова, она не могла бы ни действовать, ни испытывать действие, между тем как мы ясно видим, что оба эти свойства присущи душе. Итак, если все наши рассуждения о душе сводить к ощущениям и претерпеваниям [памятуя о том, что мы сказали вначале], то будет видно, что здесь они очерчены с достаточной четкостью, чтобы в дальнейшем по этим начертаниям можно было уверенно уточнять и подробности.
Далее, форма, цвет, величина, вес и все остальное, что перечисляется как свойство тел [всех или только видимых] и познается соответствующими им ощущениями, не должно мыслиться в виде самобытных естеств [это и невообразимо], не должно мыслиться как несуществующее, не должно мыслиться как нечто бестелесное, присущее телу, ни как части этого тела; нет, постоянная природа всего тела состоит из всех этих свойств, но не так, будто все они сложены вместе, как плотные частицы слагаются в более крупные составы или малые части в большие, а просто, как я сказал, постоянное естество всего тела состоит из всех этих свойств. Все эти свойства и улавливаются и различаются каждое по-своему, но всегда в сопровождении с целым и никогда отдельно от него; по этому совокупному понятию тело и получает свое название.
Далее, часто тела сопровождают и непостоянные свойства, которые тоже нельзя назвать ни невидимыми, ни бестелесными. Называя такие свойства по обычному словоупотреблению случайными, мы ясно утверждаем, что они не имеют свойства того целого, которое в совокупности называется телом, и не имеют естества тех постоянных его качеств, без которых тело немыслимо. Каждое из них может получить такое название, так как в мысленном броске оно сопутствует телу, но лишь тогда, когда оно действительно усматривается, потому что постоянно сопутствующими эти свойства не являются. Не следует эту очевидность считать несуществующей потому лишь, что она не имеет естества того целого [называемого телом], в котором она усматривается, или же какого-либо постоянно сопровождающего свойства этого целого; не следует, однако же, и считать ее имеющей самостоятельное существование [это так же немыслимо для случайных свойств, как и для постоянных]; а следует считать их, как они и кажутся, случайными свойствами тел, а не постоянно сопровождающими свойствами тел и не имеющими положения самостоятельных естеств; они рассматриваются именно в том их своеобразии, какое обнаруживается ощущением.
Далее, надобно твердо держаться вот какого положения: время не поддается такому расследованию, как все остальные свойства предметов, которые мы исследуем, сводя к предвосхищениям, усматриваемым в нас самих, – нет, мы должны исходить из той непосредственной очевидности, которая заставляет нас говорить о долгом или кратком времени, и выражать ее соответствующим образом. Не надо при этом выбирать особенные слова, будто они лучшие, а надо пользоваться ходовыми выражениями о предмете; не надо также приписывать другим предметам -ту же сущность, какая есть в своеобразии нашего [хоть иные и это делают], а надо обращать внимание лишь на то, с чем мы связываем наш предмет и чем его измеряем. В самом деле, ведь не нужно доказывать, а нужно только обратить внимание на то, что связываем мы его с такими вещами, как день и ночь, части дня и ночи, волнение и покой, движение и неподвижность, и, выделяя умом в этих вещах особое случайное свойство, называем его временем. //То же самое говорит он во 11 книге «О природе» и в «Большом обзоре».//
Далее, помимо всего сказанного, следует полагать, что миры и вообще всякое ограниченное сложное тело того же рода, что и предметы, которые мы наблюдаем сплошь и рядом, – все произошли из бесконечности, выделяясь из отдельных сгустков, больших и малых; и все они разлагаются вновь от тех или иных причин, одни быстрее, другие медленнее. //Из этого ясно, что он считает миры подверженными гибели, потому что части их подвержены изменениям. В другом месте он говорит, что Земля опирается на воздух.// При этом не надо думать, что все миры необходимо имеют одну и ту же форму //напротив, он сам говорит в XII книге «О природе», что одни из них шаровидны, другие яйцевидны, третьи имеют иные виды, однако же не всякие. Точно так же и животным не отказано в бесконечности//; в самом деле, невозможно доказать, что в таком-то мире могли быть или не быть заключены те семена, из которых составляются животные, растения и все прочее, что мы видим, а в другом мире это невозможно. //То же можно сказать и о пропитании для них. О земном мире следует рассуждать таким же образом.//
Далее, следует полагать, что природу нашу многому и разнообразному научили понуждающие обстоятельства, а разум потом совершенствовал полученное от природы и дополнял его новыми открытиями – то быстрее, то медленнее, в некоторые времена больше, в некоторые меньше. Оттого и названия вещам были сперва даны отнюдь не по соглашению: сама человеческая природа у каждого народа, испытывая особые чувства и получая особые впечатления, особым образом испускала воздух под влиянием каждого из этих чувств и впечатлений, по-разному в зависимости от разных мест, где обитали народы; лишь потом каждый народ установил у себя общие названия, чтобы меньше было двусмысленности в изъяснениях и чтобы они были короче. А вводя некоторые предметы, еще не виданные, люди, знакомые с ними, вводили и звуки для них: иные – произнося по необходимости, иные – выбирая по разумению там, где были более сильные основания для такого-то выражения.
Далее, о движении небесных тел, солнцестояниях, затмениях, восходах, закатах и тому подобном не следует думать, будто какое-то существо распоряжается ими и приводит или привело их в порядок; и не следует думать, будто оно при этом пользуется совершенным блаженством и бессмертием, потому что распоряжения, заботы, гнев, милость с блаженством несовместимы, а возникают при слабости, страхе и потребности в других; и не следует думать, будто это сами сгустки небесного огня наделены блаженством и добровольно принимают на себя свои движения. Нет, следует блюсти величие во всех словах для этих понятий, чтобы они не вызвали мнений, несовместных с таким величием, от которых может возникнуть величайшее смятение в душах. Поэтому надо полагать, что этот неукоснительный круговорот совершается в силу того, что при возникновении мира такие сгустки изначально входили в его состав.
Далее, надо полагать, что задача изучения природы есть исследование причины главнейших вещей и что именно в этом состоит блаженство познания природы, наблюдаемой в небесных явлениях, и всего, что способствует ближайшему достижению этой цели. При этом в таких вопросах нельзя допускать многообразия причин и думать, что дело может обстоять и иначе; нет, в бессмертной и блаженной природе не может быть ничего допускающего разноречие или непокой – что это именно так, нетрудно постичь мыслью. Напротив, простое повествование о закатах, восходах, солнцестояниях, затмениях и тому подобных предметах не имеет никакого отношения к блаженству знания: кто сведущ в этих явлениях, но не знает, какова их природа и главнейшие их причины, тот чувствует такие же страхи, как если бы вовсе был несведущ, а может быть, даже и большие, оттого что его изумление перед всеми этими сведениями не может получить разрешения и понять устройство самого главного. Поэтому даже если мы находим несколько причин солнцестояний, закатов, восходов, затмений и тому подобного, как это было и в наших рассуждениях об отдельных явлениях, то не следует считать такую точность исследования недостаточной для достижения нашей безмятежности и блаженства. Надо примечать, сколькими способами происходят подобные явления возле нас, и потом уже рассуждать о причинах небесных явлений и обо всех прочих неясностях; и можно только презирать тех, кто не понимает разницы между тем, что бывает или возникает одним только способом, и тем, что случается разными способами, кто не учитывает представлений, возникающих при дальнем расстоянии, и кто вообще не знает, в каких условиях можно и в каких нельзя сохранять безмятежность духа. Если мы, понимая, что такое-то явление может происходить многими способами, принимаем, что оно происходит так-то, то мы будем сохранять ту же безмятежность духа, как если бы мы точно знали, что оно происходит именно так.
Наконец, нужно вообще твердо держаться вот какого взгляда: самое главное смятение в человеческих душах возникает оттого, что одни и те же естества считаются блаженными и бессмертными и в то же время, напротив, наделенными волей, действиями, побуждениями; оттого, что люди всегда ждут и боятся вечных ужасов, как они описываются в баснях, и пугаются даже посмертного бесчувствия, словно оно для них зло; оттого, наконец, что все это они испытывают даже не от пустых мнений, а от какого-то неразумного извращения, и если они не положат предела своему страху, то испытывают такое же или даже более сильное смятение, чем те, кто держатся пустых мнений. Между тем безмятежность состоит в том, чтобы от всего этого отрешиться и только прочно помнить о самом общем и главном. Поэтому так важно быть внимательным к непосредственным ощущениям и претерпеваниям, к общим в общих случаях и к частным в частных случаях, а также ко всякой непосредственной очевидности, данной каждому из наших средств суждения. Если мы этого будем держаться, то мы правильным образом отведем и отменим причины возникновения смятения и страха, так как сможем судить о причинах и небесных явлений, и всех остальных событий, до такой крайности пугающих прочих людей.
Вот тебе, Геродот, самые главные положения науки о природе в виде обзора; и я думаю, что если этот очерк поддается точному усвоению, то усвоивший его получит несравненно более крепкую опору, чем другие люди, даже если ему не случится дойти до всех частных подробностей. А частные подробности он во многом сам прояснит для себя по нашей полной работе, причем память об этих положениях будет ему постоянной подмогой. Ибо они таковы, что всякий, кто вполне или хотя бы достаточно искушен в подробностях, сможет заниматься разысканиями о природе всего, сводя их к таким соображениям; а кто еще не достиг полного совершенства, тот с их помощью и без слов сможет с быстротою мысли облететь все самое нужное для достижения душевного покоя.
P.S. Эпикуризм (Сатира)
Описание в сатирическом ключе отсюда: https://telegra.ph/EHPIKUREIZM-03-07
342 год до н.э. Аристотелю уже за сорокет, а Платон существует только в виде формы в башке у Аристотеля. За 300 километров от Афин Рождается Эпикур. Будучи ещё малым, начинает интересоваться философией, а в 18 лет уже едет в столицу. Но, внезапно, не для покорения столицы, а по бюрократическим соображениям: для проверки своих гражданских прав. По дороге он обучается, и к 20 годам возвращается к отцу в Малую Азию.
Ну, опустим весь биографический базар. Всё, что нам необходимо знать о первой половине жизни Эпикура — то, что он пообщался с некоторыми лицеистами и академиками, впитал в себя труды Демокрита, Платона, Аристотеля, Гераклита и дальше по списку. Самое забавное, что себя считал самоучкой и шкварил всех вышеперечисленных персонажей, и именно он пустил слух, что Левкиппа не существовало. Возможно, это проявление вниманиеблядства или комплексов, но с современниками у него получалось ладить хорошо. Так хорошо, что в 32 года, окружив себя более-менее мозговитыми кентами, он организовывает свою философскую группировку, с которой потом и отправляется в Афины. По прибытию, вываливает на прилавок СОРОК килограмм серебра и оформляет себе пентхаус с люксовым садом.
Школа Эпикура, если можно её так назвать, не была похожа на другие открытые заведения. Его можно сравнить со Скриптонитом, который сидит в загородном коттедже и со своими приближенными казахами мутит треки. Только вместо треков — труды. Всего Эпикур создал порядка 300 трудов, но уцелело из них почти нихуя. Но нам повезло, так как несколько трудов уцелело, да и последователей у него было немало. Итак, учение Эпикура.
Удобнее всего оно представляется в трёх связанных частях:
- Физика, на которой основывается
- Теория Познания а.к.а Каноника
- Этика, опирающаяся на всё сразу
ФИЗИКА.
Наглым способом спизжена у Демокрита. Вся Вселенная представлена всевозможными телами и великой беспредельной пустотой: тела мы и сами видим, а пустота — очевидное условие существование этих самых тел. Если Демокрит утверждал, что атомы просто беспредельно двигаются, то Эпикур считал, что они падают вниз. Вы спросите «Куда? В какой низ?» — Да ни в какой, епта, поставьте себя на место человека, живущего пару десятков веков назад, и придумайте себе безусловный метафизический низ. Вот в этом направлении падают атомы подобно дождю. Так бы они и падали по прямой, если бы Эпикур не вставил в теорию элемент случайности. Теперь они спокойно образуют любые тела, но при этом разные тела состоят из разных атомов. Аналогичное положение дел обстоит и во всех других мирах. Их бесконечное количество, и сами они тоже бесконечные, всё ебало в бесконечности просто. В пространстве между этими мирами обитают боги, которым категорически похуй если не на друг друга, то на людей уж точно. На Эпикура многие вешали ярлык безбожника, но существование богов он всё-таки признавал. Возможно, чтобы от него отъебались. Широко известен парадокс, который Эпикур сформулировал по этому поводу:
В мире существует зло. Если существует всемогущий и всеблагой Бог, то он должен с ним что-то сделать. Если он не может этого сделать — то он не всемогущ. А если не хочет — то не всеблагой. Какой же он теперь бог?
Подробнее об этом парадоксе можете почитать на душной википедии, а мы продолжаем вгрызаться в теорию. — Душа всё так же остается кучкой мелких, подвижных атомов, как завещали ветераны атомизма. После смерти душа рассеивается, и мы «испытываем» то же самое, что и до рождения.
Из всего вышесказанного вытекает эпистемология, которую Эпикур назвал КАНОНИКА.
От слова канон типа. Ну, речь идет о канонах/критериях истины. Главным критерием для Эпикура были ощущения. Смотреть, слышать, — вот всё в таком духе. Вся фишка собсна в чём: Поверхности всех тел источают атомы, формируя образы, которые проникают в наши органы чувств и вызывают ощущения. А так как душа «разлита» по всему телу, то ощущения вызывают движения частиц души, находящихся поблизости, а те передают его другим. Так образ предмета остается в мысли. Сохранение образа — это память. А процесс познания — это сравнение одного образа с другим. Если запомнить 10 образов столов, сравнить их, то можно вывести их общие черты. Так образуются понятия. Без всяких высших идей и прочего насилия над сознанием. Вот и вся матчасть.
Короче, Эпикур абсолютный эмпирик, как и киренаики. Существуют ещё три вторичных критерия, но в дебри лезть особого понта нет. Все равно, ощущения — основа любого знания. В своей теории он призывает ограничиться чувствами, ибо другого критерия мы все равно не имеем, — вся наша жизнь ограничена 5 (или сколько у нас их там?) чувствами. Если бы даже и было что-то сверхчувственное, мы бы не могли его воспринять, поэтому можно со спокойной душой на всё забить. ЭТИКА.
Это то, ради чего мы все собрались. Две предыдущие части грубо говоря обслуживают основную теорию. Основной принцип этики — счастье или благо. Это вообще основная цель жизни. И святой долг философии — приблизиться именно к этой цели, а не решать вопросы уровня «что первично?».
Короче, счастье целиком и полностью основано на удовольствии/наслаждении.
Товарищи гедонисты, сейчас будет разрыв шаблона. В сознании (совсем широких) масс, удовольствие — это когда у тебя мало забот, но много денег, много власти и много секса. Соответственно, гедонист при таком раскладе представляется кутилой, кайфожором и бездельником. Это самый поверхностный взгляд, который распространяется веков 25 точно. И иногда он цепляется к Эпикуреизму, что, с точки зрения истории философии будет считаться крайним невежеством. Но обо всём по порядку.
Любая живая тварь от рождения стремится избежать боли и хапнуть как можно больше удовольствия. Это очевидный факт. Если бы у Аристиппа была кнопка, которая вбрасывает в мозг дофамин — он бы с неё не слезал. У Эпикура подход другой: он не считал, что между наслаждением и болью нет никакой середины, следовательно, если нет страдания — то это уже само по себе пиздато. Так что единственное удовольствие, которого и стоит добиваться — это того, которое устранит хуевое положение дел. Объясняю наглядно: если вы умираете от голода-холода, если вы застряли в бетоне по самую шею (и такое бывает), если вы оказались в какой-нибудь другой жопе, то вам нужно просто вернуться в нормальное состояние — покушать, помыться, отдышаться — кайф же?
Эпикур делил наслаждения на три группы:
- Естественные и необходимые
- Естественные и ненеобходимые
- Как вы догадались, нестественные и ненеобходимые, возникающие в следствие ложного представления о наслаждении
Умение обходиться малым — одна из черт благоразумия, что является главным скиллом эпикурейца. Много жрешь — гастрит будет, много пьешь — похмелье, участвуешь в политической движухе — тебя хлопнут, трахаешься — жди беды. Короче, палец в жопу и кайфуй.
Алсо, господин Эпикур не то чтобы был против половой ебли, он скорее считал её, как и любые отношения с девками — бесполезной в плане счастья тратой времени. Самый профитный тип отношений в обществе — это дружба. Обычная человеческая. Быть, бля, нужным — вот что нужно!
В общем, если представлять систему удовольствия эпикура на координатной прямой, то 0 — это заебись, плюсовые значения — излишние удовольствия, минусовые — это страдания. Больше нуля в принципе нахуй не надо.
Эта «константа удовольствия» не может быть омрачена ничем, особенно страхом. Больше всего человек боится смерти. Она может произойти в следствие войны, собственных косяков и прочей шляпы. Смерть не всегда можно предотвратить, но если ты её не боишься, то тебе в целом будет плевать.
Главным спонсором «страха смерти» является религия, которая в эпоху Эллинизма активно набирала популярность. Как вы помните, боги, согласно Эпикуру, обитают между мирами в абсолютном похуизме, так что бояться нечего. Как завещал старый:
«Смерть не имеет к нам никакого отношения: когда мы есть, то смерти ещё нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет»
Примерно так в общих чертах выглядит эта философская система. Кстати говоря, учение названо в честь основателя в силу его «диктаторства»: ему нахуй не надо было что-либо додумывать, система была закончена. Ни один из его учеников на протяжении существования всей школы никак не изменил учение и ничего серьезного не внёс. У стоиков иначе, хоть основателем и был Зенон.
А теперь поговорим о практке: у пахана было две куртки (всего), а питался он хлебом, водой и оливками. По праздникам мог угоститься кусочком сыра. Короче, 20% России можно было бы подписать под эту школу, но по моему опыту «радоваться малому» не входит в базовый пакет русского человека. Со здоровьем у него тоже было не очень, весь вечно больной, но при этом счастливый. Именно он, а не стоики, первый утверждал, что можно быть счастливым и на дыбе. Аристотель же думал, что на дыбе быть счастливым нельзя и что это абсурд, хех. Также, как и жирная доля россиян, Эпикур жил в коммуналке, только античной. Из за высокой концентрации счастья в школе она начала набирать популярность, и вскоре всё средиземноморье подсело на идеологию.
После смерти вождя, у главы Сада стояли разные ученики, которые продолжали традицию. Самым выдающимся учеником Эпикура считается Лукреций, который переформатировал всё учение в поэму, через которую ребята эпохи Возрождения черпали вдохновение в гедонизме.
До этого следовал небольшой застой: когда христианская школа взяла верх, то запретил учение как «безбожное», и переделали их под свои коммуны. Кстати, Данте поместил их на 6й круг ада в своей комедии (красавчик).
Отправить ответ